Малая, но своевременная польза. Сахаров о своей работе на патронном заводе

К столетию со дня рождения Андрея Дмитриевича Сахарова портал profiok.com публикует отрывки из его воспоминаний о годах Великой Отечественной войны. Этот материал был опубликован в одном из специальных выпусков издания «История, рассказанная народом», приуроченном к 75-летию Великой Победы и 75-летию российской атомной промышленности. Книга рассказывает о деятельности работников отрасли в трагические военные годы.

Андрей Дмитриевич Сахаров – выдающийся советский учёный. Он родился 21 мая 1921 года в Москве. В 1942 году с отличием окончил физический факультет МГУ, затем был направлен в Ульяновск, где работал на патронном заводе. В 1945 году поступил в аспирантуру Физического института АН СССР имени Лебедева, в 1947 году защитил диссертацию и был включён в специальную группу по разработке термоядерного оружия. С 1950 года работал в КБ-11 (РФЯЦ-ВНИИЭФ), где участвовал в проектировании и разработке первой советской водородной бомбы (так называемая «слойка Сахарова»), а также проводил работы по осуществлению управляемой термоядерной реакции для энергетических целей с использованием принципа магнитной термоизоляции плазмы.

Понимая, что А.Д. Сахаров – фигура неоднозначная, но важная для отечественной истории, позволим себе оставить за рамками этого материала его послевоенную деятельность – как научную, так и общественную. Эта публикация посвящена исключительно воспоминаниям учёного, связанным с периодом его обучения в военные годы. 

Кстати, эти исторические фрагменты, возможно, могли бы быть полезны представителям министерства образования и науки: на конкретном примере видно, насколько быстро и эффективно развивает специалиста практическое применение знаний, пусть даже недостаточных для полноценной самостоятельной изобретательской деятельности.

 

Университет в военные годы: Москва и Ашхабад. Из воспоминаний А.Д. Сахарова

В первых числах июля 1941 года всех мальчиков, имевших хорошую успеваемость, меня в том числе, вызвали на медкомиссию. Отбирали в Военно-воздушную академию. Медицинский отбор был очень строгий, и я не прошел. Я тогда был этим огорчен, мне казалось, что в Военной академии я буду ближе к реальному участию в общей борьбе, но потом считал, что мне повезло, — курсанты почти всю войну проучились, а я два с половиной года работал на патронном заводе, принося пусть малую, но своевременную пользу.

<…>

В конце июня или начале июля я пошел работать в университетскую мастерскую, организованную профессором Пумпером для ремонта военной радиоаппаратуры, работал с большим напряжением, частично компенсировавшим мои слабые навыки. Потом, по предложению другого профессора, Михаила Васильевича Дехтяра, перешел в руководимую им изобретательскую группу — мне было поручено выбрать схему и изготовить опытный образец магнитного щупа для нахождения стальных осколков в теле раненых лошадей (работа велась по заданию ветеринарного управления армии). Я выбрал схему магнитного моста, питаемого переменным током технической частоты. Прецизионное изготовление опытного образца (его главный узел — мост, сложенный из листов трансформаторного железа, вырезанных в форме буквы «Н»; на средней «палочке» помещалась измерительная катушка) потребовало от меня огромных усилий. Прибор получился не очень удачным и не пошёл в дело — мне не удалось достичь требуемой чувствительности. Но приобретенные знания в области магнитной дефектоскопии и физики магнитных и ферромагнитных явлений оказались мне чрезвычайно полезны позже при работе на патронном заводе,а психологическое значение этой работы (практически первой самостоятельной научной работы) было существенно для моей дальнейшей научно-изобретательской работы.

<…>

По постановлению правительства была организована эвакуация университета. На вокзале меня провожали папа и мама. Пока ждали электричку, папа, я помню, рассказывал о появлении на фронте нового оружия («катюш» — реактивных минометов, но тогда никто толком этого не знал, и слово «катюша» — народное — появилось позднее). Это было 23 октября 1941 года. Лишь через месяц я узнал, что в тот же день наш дом в Гранатном переулке был разрушен немецкой авиабомбой. Погибло несколько человек, мои родные не пострадали. Они и другие оставшиеся в живых со спасенной частью имущества разместились в пустующих яслях на соседней улице. Студенты вместе с преподавателями с несколькими пересадками добрались до Мурома. Дорожная встреча со студентами какого‑то инженерного вуза. Хорошо экипированные, умеющие постоять за себя, они казались нам другой породой: на «сильно интеллигентных» университетских смотрели с некоторым презрением. Потом, в жизни, роли часто менялись.

<…>

6 декабря эшелон прибыл в Ашхабад. В эти же дни началось наше наступление под Москвой. Только когда я узнал об этом, я понял, какая тяжесть лежала на душе все последние месяцы. И в то же время, слушая длинное торжественное перечисление армий, дивизий и незнакомых мне еще фамилий генералов, застывал от мысли о тех бесчисленных живых и мёртвых людях, которые скрывались за этими списками.

<…>

Я думаю, что лучше четыре года серьёзной учебы без отвлечений в сторону и потом ранний переход к самостоятельной работе, чем затяжка периода обучения в вузе на семь-восемь лет. При этом неизбежны потеря темпа, выход из графика и в результате — большие потери в будущем. Конечно, в нашем случае определяющей была просто обстановка военного времени — желание быстрее выпустить специалистов для работы на производстве и в исследовательских институтах и еще проще — нехватка преподавателей.

<…>

В начале июля начались госэкзамены. По теоретической физике экзамены принимал Анатолий Александрович Власов. Задав несколько вопросов, больше для формы, и вписав в ведомость крупную пятёрку, Власов сказал: «У меня серьёзный разговор. Я хочу предложить вам остаться в аспирантуре на кафедре теоретической физики. Если вы согласитесь, я сегодня же подам на вас документы». Я уже был готов к этому разговору, ждал его по каким-то причинам. Я поблагодарил Анатолия Александровича, но отказался. Мне казалось, что продолжать ученье во время войны, когда я уже чувствовал себя способным что-то делать (хотя и не знал — что), — было бы неправильно.

<…>

Моя тема заключалась в следующем. Бронебойные стальные сердечники пуль калибра 14,5 мм (для противотанковых ружей) подвергались закалке в соляных ваннах. Иногда (в основном из-за технологических ошибок) закалка не охватывала всего объёма и внутри сердечника оставалась непрокалённая сердцевина. Такие сердечники обладали пониженной бронебойной способностью. Для отбраковки непрокалённых партий из каждого ящика наугад брались пять сердечников и ломались (делали это девушки-контролерши; сердечник наполовину вставлялся в стальную плиту, затем на него надевалась стальная же труба и производился излом; работа не из лёгких, 1,5 процента готовых сердечников шли на переплавку). Моя задача была найти метод контроля без разрушения сердечника. Через месяц у меня уже было хорошее решение, и я начал первые контрольные опыты на опытной модели, сделанной мною собственноручно с помощью механика лаборатории.

<…>

В декабре — начале января я испытывал модель прибора самостоятельно, работая много часов в цеху, где проводились операция закалки сердечников и их проверка. Потом выделенный мне в помощь конструктор сделал чертежи промышленного варианта, и вскоре его испытывала специальная комиссия. Промышленный вариант, впрочем, был очень похож на лабораторный; даже медная трубка, которую я нашёл на свалке около лаборатории, была точно такой же. Прибор был разрешен комиссией к использованию в производстве и фактически использовался много лет; может быть, используется и сейчас.

<…>

Основная моя работа в 1944 году была связана с разработкой прибора для контроля бронебойных сердечников калибра 14,5 мм на наличие продольных трещин. Пули, в которых были сердечники с трещинами, рвались в канале ствола противотанковых ружей. Это был необычайно опасный дефект, требовавший сплошного контроля.

Первоначально я работал самостоятельно. Я хотел использовать классический в магнитной дефектоскопии метод циркулярного намагничивания с регистрацией рассеянного на трещинах магнитного поля. Предполагалось, что сердечники будут намагничиваться продольным током в специальном станке-автомате, чертежи его были готовы, пока же я делал эту операцию вручную. Потом сердечники поступали в блок просмотра (я очень гордился его конструкцией), где они по одному вращались напротив магнитной стрелки. Если стрелка приходила в колебание, включалось реле и сердечник шёл в брак. Вся эта техника работала, однако, плохо. Регистрировались лишь очень большие трещины, меньшие же, но тоже опасные, проходили незамеченными. Я пытался регистрировать рассеянное поле с помощью висмутовой спирали, но тоже не имел удачи.

Я узнал, что над той же задачей работает один из сотрудников некоего ленинградского НИИ, прикомандированный к заводу. Я поехал ознакомиться с его работами. Мне очень понравился применённый принцип (соавтором был другой инженер, недавно умерший, кажется, после блокады). Использовался скин-эффект на ультразвуковых частотах. Каждый сердечник на секунду помещался в индукционную катушку, являвшуюся плечом индукционного моста. При наличии трещины возрастали индуктивность и омические потери (из-за увеличения «намагниченной» поверхности), мост выходил из равновесия, срабатывало реле, и сердечник отбраковывался.

Сотрудника НИИ звали Алексей Николаевич Протопопов. Я рассказал ему о своих попытках, признал преимущества его принципа и сказал, что готов идти к нему в подручные, предупредив, что я больше теоретик, чем инженер или экспериментатор. Он усмехнулся, но согласился. Я перешел из ЦЗЛ в тот цех, где работал Протопопов. В дальнейшем мне кроме него очень помог в работе начальник цеха, уже немолодой инженер Ф. П. Балашов. Это был несколько на вид усталый, но фактически очень дельный и работящий человек, приносивший большую пользу делу и всем, кто с ним соприкасался.

За несколько месяцев мы изготовили опытный образец прибора (имевший вполне индустриальный вид). В лабораторных условиях были определены параметры допустимого эллипса рассеяния величины комплексного сопротивления индукционной катушки с помещенным в нее сердечником.

Их удалось выбрать так, что сердечники, не обладающие трещинами, не браковались, а сердечники даже с очень малыми трещинами, не представляющими большой опасности, шли в брак. Стабильность работы прибора обеспечивалась специальными циклами автоматического самоконтроля. Предстояло испытание прибора в производственных условиях — на многих десятках тысяч сердечников, вместо тех 100–200, которыми мы пользовались в лаборатории.

<…>

Начались производственные испытания. Работа прибора контролировалась в ходе испытаний при помощи сплошного визуального осмотра, который является узаконенной обязательной операцией. Делалось это так: привезенные из термического цеха закалённые сердечники высыпались на обитые жестью смотровые столы. Девушки, работавшие на осмотре, протирали сердечники тряпками, смоченными керосином, а затем по одному осматривали их при свете ярких ламп, до предела напрягая глаза. Работали они, как и все, по 11 часов. Но это официально. Фактически, если девушки не выполняли норму, их оставляли дольше, иногда до 16 часов. Самой младшей было 14 лет, самой старшей — 20. И всё же время от времени на контрольном отстреле в тире происходило ЧП — каким-то образом при визуальном осмотре пропускались сердечники с трещинами, и они рвались в стволе. В этом случае отбраковывалась вся партия бронебойных патронов — 50 тыс. штук! Наш прибор и был призван заменить этот адский и не всегда приводящий к цели труд. А пока во время испытаний каждый сердечник проходил и через прибор, и через смотровые столы.

Я провел в цехе около месяца. В общем, прибор показал себя хорошо. Ошибки были, но не больше, чем при визуальном методе. После принятия специальной комиссией прибор был принят к эксплуатации вместо визуального осмотра. Как я узнал от Алексея Ивановича, прибор работал до конца 1945 года или до середины 1946-го, потом сломался и его не смогли починить.

<…>

Выстоять, победить было необходимо. А тогда это было настолько само собой разумеющимся, что об этом и не надо было задумываться. Всю войну я не сомневался, что наша страна, вместе с союзниками, победит — это тоже понималось само собой, интуитивно. И так — я в этом убеждён — чувствовало и думало подавляющее большинство людей в нашей стране. Так что слова «наше дело правое» не были пустыми словами, кто бы их ни говорил. Странно, когда кто-то сейчас пытается доказать обратное.

 

---

 

Осталось пояснить, что проект «История, рассказанная народом», который реализуют Институт экономических стратегий РАН (ИНЭС) и Центр экономического развития и сертификации (ЦЭРС ИНЭС), задуман с целью передать будущим поколениям память о Великой Отечественной войне и о том, какой ценой досталась нашему народу победа над фашизмом.

Информацию о своих близких, фотографии, воспоминания, копии документов можно прислать в редакцию по электронной почте history@profiok.com.

О подробностях, связанных с участием в проекте, можно узнать на сайте profiok.com.

В издание, приуроченное к 75-летию атомной промышленности, включён уникальный материал «Разведка и ядерный щит Отечества», предоставленный пресс-бюро Службы внешней разведки России. В подготовке специализированных выпусков книги приняли участие крупнейшие организации отрасли. «В славную историю каждой из этих компаний вписаны не только научные, технологические, производственные победы, но и судьбы их работников, прошедших войну, всех тех, кто на фронте и в тылу – в научных лабораториях, в геологических экспедициях, на строительных площадках, заводах, полигонах – совершил собственный человеческий, профессиональный, нравственный подвиг и навсегда заслужил благодарность и память потомков», – написал в предисловии к изданию зампред Совета Министров СССР, министр среднего машиностроения СССР Лев Дмитриевич Рябев.

Для полноты картины читайте публикации profiok.com: